К ТЕОРИИ ПСИХИАТРИИ / ГИЛЯРОВСКИЙ В.А.

ГИЛЯРОВСКИЙ В.А.

Труды Всесоюзного съезда невропатологов и психиатров.- М.: Медгиз, 1950.- С. 54–63.

Основоположники отечественной психиатрии — И.П. Мержеевский, В.М. Бехтерев, С.С. Корсаков — не мыслили изучения психических функций вне точного учета изменений мозговых структур и мозгнкц

Нужно подчеркнуть при этом материалистический характер их концепций. Можно изучать мозговые явления, но не видеть в них главного и определяющего, как это свойственно буржуазным ученым, которые рассматривают эти явления с точки зрения психофизического параллелизма или считают их вторичными, обусловленными моментами психического порядка. Американские психоаналитики не считают мозг органом психики и растворяют ее в соме. Следуя за Фрейдом, они говорят о «мировой душе», которая едина, хотя и обитает в телесных оболочках разных людей. Это единство дает возможность общения между собой «родственным душам» (признается, таким образом, возможность сверхчувственного знания).

Самый беглый взгляд на прошлое психиатрии приводит к заключению, что успехи ее характеризовались двумя моментами. Это, во-первых, широкое изучение клинических картин, на которые раньше не обращалось особого внимания, потому что они реже встречались. Для военного и переживаемого послевоенного времени характерно сближение с соматической медициной, приведшее к значительному обогащению клиники рядом описаний нервно-психических заболеваний, в которых соматические компоненты особенно значительны. Во-вторых, это углубление теории и более правильное понимание сущности психоза, его зависимости от ведущих изменений в мозге. Изучение картин, вызываемых вредностями военного времени, обогатило послевоенную психиатрию в значительной степени новыми клиническими факторами. Наука вообще не может быть только описанием фактов, хотя бы пред- ставляющих нечто новое. Самый факт, дополняет ли он клиническую симптоматику или данные лабораторного порядка, становится собственно научным фактом, когда вскрывается сущность процессов, лежащих в его основе. Наши исследователи за время войны не только сделали большое количество ценных наблюдений, но и дали много для понимания патогенеза; они существенным образом обогатили теорию психиатрии в вопросах локализации нервно-психических расстройств, взаимоотношения органического и функционального, соматического и психического, восстановления нарушенных функций. Подведение итогов этой коллективной работы — одна из задач съезда. Наша психиатрия черпала свою теорию из философии и физиологии. Большое значение имела и имеет ее связь с общей медициной, именно в советском понимании ее задач. Философия, которой она пользовалась до революции, была идеалистической и, следовательно, ложной. Физиология нервной системы до последнего времени лишь в небольшой степени состояла на вооружении у психиатрии. Между тем за последние десятилетия в этой области достигнуты очень большие успехи. Мы имеем главным образом в виду школу И.П. Павлова и его многочисленных учеников, равно как и достижения других наших физиологов — Н.Е. Введенского, А.А. Ухтомского.

Учение И.П. Павлова в своем существе материалистично. В основе его учения лежит понятие рефлекса как ответа на внешние раздражения. Это гармонирует с материалистической оценкой роли ощущений. Естественно, что учение И.П. Павлова встретило критику со стороны ряда зарубежных физиологов — Фултона, Шеррингтона. Последний прямо говорил, что условные рефлексы И.П. Павлова не будут иметь успеха в Англии именно потому, что от них пахнет материализмом. Такое же отношение было проявлено в свое время на Западе к «Рефлексам головного мозга» И.М. Сеченова.

Психиатрия нуждается в углублении своей теории, и именно по этой причине она должна быть вооружена знанием достижений физиологов. Психиатры должны научиться видеть в картинах клинических расстройств проявление основных физиологических закономерностей, вскрывать физиологические механизмы для того, чтобы лучше ими управлять. Однако, принимая физиологические положения, клиницисты должны преломлять их в свете данных своего наблюдения и общих теоретических положений своей науки. Тезис И.П. Павлова о «психиатрии как пособнице физиологии больших полушарий» должен быть дополнен положением о физиологии нервной системы как пособнице психиатрии. Это определит взаимоотношения обеих наук. Каждая из них имеет свою специфику, свой предмет изучения и свои методы. Обе необходимы друг другу, хотя и не могут подменять одна другую, в частности, физиология нервной системы не может заменить собой психиатрию. При решении клинических проблем должны быть использованы данные физиологии, но заключение, синтез должны принадлежать клиницисту. Так смотрел на положение дела и сам И.П. Павлов. Это делает положение клинициста очень ответственным. Чтобы оказаться на высоте, наша психиатрия должна углублять свою теорию. В прошлом она черпала ее главным образом из философии Бергсона и Ясперса, и это обстоятельство послужило причиной крупных ошибок. Предохранить от них может последовательное проведение материалистической точки зрения, в частности, в вопросе о роли ощущений. Марксистско-ленинское понимание роли ощущений резко отличается от концепции сенсуализма, сводящего психику к комбинации ощущений. Механистической и неправильной была и точка зрения французских материалистов XVIII столетия, по мнению которых ощущения непосредственно входят в сознание. С марксистско-ленинской точки зрения ощущение — это начальный акт познания. Самое элементарное восприятие заключает в себе элементы суждения.

Нужно учитывать, что для процесса познания важны не только восприятия данного момента, но и следы их, — другими словами, представления. Играют роль также активность психики и моменты эмоциональности. Даже в простейших актах познания слиты воедино как интеллектуальные, так и волевые, и эмоциональные компоненты. Единством характеризуется мышление в целом. Это должно быть учтено и при изучении его расстройств.

Советские исследователи проделали очень большую работу по преодолению антинаучных концепций, идущих с Запада, прежде всего по переоценке роли наследственности. Но эта критическая работа не доведена до конца. С правильных методологических позиций должны быть пересмотрены основные положения психиатрии в целом. Нельзя забывать, что многие концепции зарубежных психиатров, еще недавно пользовавшиеся у нас известностью, являются идеалистическими в своей основе. Если они не будут подвергнуты критике и не будут вскрыты их корни, можно впасть в ошибку как раз в очень важных вопросах психопатологии.

Марксистско-ленинская теория познания включает критерий практики. Из этого положения не всегда делают должные выводы; в частности, нашу активную терапию следовало бы больше использовать именно как метод познания сущности психоза.

Наблюдения военного времени особенно ярко показали большую пластичность нервной системы и ее способность к восстановлению нарушенных функций. Различными нашими исследователями, работавшими независимо друг от друга, установлен новый факт в патологии травматических расстройств, а именно возможность обратного развития болезненных явлений, остававшихся длительное время без изменения и казавшихся уже необратимыми. Большое значение имеет способность к замещению функций и способность к адаптации. Исследователей во многих случаях поражало несоответствие между величиной дефекта и сохраненностью функций. Все это должно стимулировать к активности в разработке методов терапии. Достигаемый тем или другим путем шок и длительный сон — испытанные методы растормаживания, но мыслимы и другие методы. Встает вопрос о возможности электрическим воздействием извне добиться изменения процессов в мозге в целях лечения, в частности, вызывать состояния, которые приближались бы к физиологическому сну. Н.Е. Введенский еще в 1901–1903 гг. предвидел возможность получения парабиотического состояния, общего наркоза при помощи различных раздражителей. Это является основой терапевтических исканий в области так называемого электронаркоза.

Для клинициста исключительно важна проблема этиологии и патогенеза. Правильное их понимание немыслимо без разрешения вопроса причинности. Наблюдения военного времени дали очень много фактов для изучения как этиологии, так и патогенеза многих заболеваний. В возникновении заболеваний военного времени обычно играло роль несколько моментов, притом действующих с большой интенсивностью. Это дает нечто новое для выяснения того, как нужно понимать причинность в этиологии душевного расстройства. К сказанному нужно прибавить то обстоятельство, что со времени войны и связанных с ней вредностей прошел значительный период.

Это дает возможность, изучая динамику болезненных картин, катамнестическим путем более точно выяснить, какие моменты являются причинными в собственном смысле. Констатация того постоянного факта, что одно явление сменяется другим, привела, как известно, к положению, что первое является причиной второго. Однако propter hoc не всегда propter hic. Энгельс признавал правильность этого положения. В.И. Ленин подчеркивал справедливость замечания Гегеля, что нет действия, в котором не заключалось бы уже причины. В применении к патологии это означает, что в структуре заболевания находят отражение и качественные особенности причины, с действием которой приходится считаться в каждом отдельном случае. Это должно быть учтено при анализе заболеваний, вызываемых экзогенией военного времени. Анализ их может быть исходным пунктом для выяснения взаимоотношений между эндо- и экзогенией, понимаемых в смысле не противоположности, а единства.

Военное время дало много ценного для изучения роли экзогенных моментов в возникновении шизофрении и маниакально-депрессивного психоза. Количество их за военное время не увеличилось, но в отдельных случаях можно было констатировать какое-то влияние экзогении на возникновение психоза. Существенно при этом, что последний не выявляется любым фактором, независимо от его характера, а только факторами, обладающими определенными особенностями. Так, в механической травме мало условий, предрасполагающих к развитию после нее шизофрении. С другой стороны, такие условия, по-видимому, имеются при интоксикациях или инфекциях. На основании наблюдений военного времени к этой группе нужно отнести случаи шизофрении, развивающейся иногда у больных с длительно не заживающими ранениями, равно как после затяжных соматических заболеваний. Можно считать правилом, что чем ближе изменения, вызываемые внешней вредностью, к существу эндогенного заболевания, тем больше шансов на его выявление.

Этот принцип внутренних связей вполне приложим и к маниакально-депрессивному психозу. Известно, что депрессивные приступы очень часто возникают вслед за психической травмой. Связующим звеном здесь являются нарушения химизма, представляющие нечто общее в том и другом случае.

Взаимоотношения между травмой и эндогенными психозами, главным образом шизофренией, заслуживают особого рассмотрения именно в свете наблюдений военного времени. Война не вызвала увеличения количества заболеваний шизофренией, но вместе с тем имеются указания на изменение в некоторых случаях форм клинического ее течения. Ставился вопрос о возможности провоцирования шизофренического процесса травмой. До войны советские исследователи много сделали для отграничения понятия шизофрении, выделяя отдельно картины, очень близкие к ней по клинической симптоматике, но представляющие чистую экзогению. Изучение травматических психозов расширяет круг таких заболеваний. Сюда нужно отнести травматические галлюцинозы, такие случаи, как описанный нами травматический синдром Кандинского-Клерамбо.

Трудно отличить от шизофрении некоторые случаи галлюцинаторно-параноидных расстройств, развивающихся иногда после травмы. Отграничение травматических расстройств от шизофрении затрудняется тем, что при наличии шизоидной наследственности картина травматического психоза нередко включает признаки, обычно встречающиеся при шизофрении. Сюда можно отнести не только свойственные шизоидам черты недоверчивости, замкнутости, но и наклонность к слуховым галлюцинациям и идеям отношения. Мы в свое время обозначили их как шизотропные. Изучение травматического психоза дает возможность выделить новые симптомы этого рода. Явления насильственности очень типичны для шизофрении, но они могут быть симптомами травматического поражения и притом возникать без какого-либо отношения к шизофренической наследственности. Это касается расстройств не только двигательной, но и интеллектуальной сферы. Насильственные мысли могут наблюдаться при травматических поражениях. Мы наблюдали яркую картину ментизма у больного после контузии. На фоне некоторого интеллектуального снижения органического типа центральное расстройство состояло в том, что у него мысли возникали помимо его желания. Их было очень много, и они перебивали одна другую, они были разного, в общем трогательного содержания; часто это были воспоминания, мысли о доме и родных; военные темы в них не отражались.

Говорить о роли травмы в провоцировании шизофрении дают основание те случаи, когда между травмой и развитием шизофренического процесса имеется связь во времени, когда психоз развивается непосредственно после травмы.

Сотрудниками Института психиатрии собрано немало таких наблюдений. Роль травмы здесь может быть выяснена только при учете всей клинической картины и ее динамики.

Вот один из таких случаев.

Больной Бел. Н.А., 1910 г. рождения. С 15 лет проявляются странности в характере, наклонность к уединению, осторожное отношение к людям. В 1942 г. имела место легкая контузия с длительной потерей сознания. Непосредственно после того как пришел в себя, стал высказывать бред преследования. Говорил о преступной деятельности врачей больницы, о наличии заговора против него, был возбужден, слышал голоса, которые подтверждали правильность его подозрений. Через месяц в состоянии улучшения был выписан как инвалид. Стал спокойнее; по-прежнему высказывал бредовые идеи, вроде того, что его «измучила медицина». В дальнейшем — совершенно нелепое поведение. Диагноз шизофрении в данном случае не подлежит сомнению, причем острая вспышка психоза после травмы была уже шизофренической. Но можно ли говорить здесь о провоцировании заболевания в том смысле, что до травмы не было никаких шизофренических явлений? Впервые обнаруженное заболевание в действительности нередко имеет уже известную давность. В нашем случае бред, который больной начал высказывать после травмы, настолько оформлен и даже систематизирован, что невозможно представить его сформировавшимся сразу во вполне готовом виде. Дальнейшее наблюдение показывает, что этот бред полностью определил все поведение больного. Такому полному развитию болезни, несомненно, предшествует более или менее длительная подготовительная стадия. В этой стадии психические проявления болезни могут быть не резки, но лежащие в основе ее патофизиологические изменения уже имеют место. Таким образом, травма не извлекает шизофрении, так сказать, из небытия, а активизирует уже начавшийся процесс.

Влияние травмы здесь можно отметить и в другом отношении — патопластическом. В первом периоде заболевания пациента очень беспокоило чувство увеличения головы (ему казалось, что она заполняла всю комнату) и ощущение такого же увеличения конечностей. Характерно, что позже эти явления исчезли; больной говорил, что его голова и руки пришли в норму, но голова стала «пустой и чужой». Чрезвычайно интересны здесь взаимоотношения двух рядов явлений — органических, связанных с травмой, и собственно шизофренических. Ощущение роста конечностей и увеличения головы в генетическом отношении связано с травматическим повреждением. Соответственно этому оно и подвергалось обратному развитию; но жалоба, что голова стала «пустой и чужой», — это уже проявление шизофрении, так же как и возникшее у него в это время представление, что «весь мир подделан».

Наблюдения военного времени дали возможность изучать не только роль травмы как этиологического момента, но и влияние ее на уже сложившуюся шизофрению. Как известно, шизофреники в состоянии ремиссии или диссимулирующие свои болезненные явления в минувшую войну нередко попадали на фронт и, естественно, получали повреждения. В Институте психиатрии наблюдалось около 50 таких случаев. Они составляют предмет специальной работы А.Г. Амбрумовой.

В прежнее время изучали влияние последующего органического заболевания на картину шизофрении, причем указывалось, что в этом случае затушевывается шизофреническая симптоматика и на передний план выступают симптомы органического процесса. По данным военного времени, травматическое повреждение, вклиниваясь в картину шизофрении, видоизменяет ее, дает иное оформление шизофреническим явлениям.

Вот такой случай.

Больной Добр. Ю.Б., 1917 г. рождения. Школу не закончил, так как «презирал прозу». Отличался странностями характера. В 1940 г. при несении караульной службы подвергся нападению бандитов, получил удар по голове и несколько часов лежал без памяти. Когда пришел в себя, возбужденно кричал, что кругом «искусственные люди», которые хотят его «прикончить». Два месяца лежал в психиатрической больнице и выписался со значительным улучшением. В 1941 г. втайне от родных пошел добровольцем на фронт. Активно участвовал в боях, проявил бесстрашие. Мысли о преследовании его не оставляли, но он считал, что если «он остался жив под градом пуль», то преследования для него уже не страшны.

В декабре 1941 г. получил ранение в левую затылочную область. Придя в себя на поле боя, ясно ощутил: «Умер Юрий Борисович. Нет, нет, подменили другим». В январе 1942 г. перенес операцию с последующим правосторонним гемипарезом. Не мог ни читать, ни писать, увеличилась подозрительность, появились мысли о существовании «второго я»; ощущал вселение в свое «я» своего хозяина, старался заглушить этого двойника громкой декламацией, ощущал его как зло. Лежа в госпитале, ясно увидел это зло в виде спускающегося к нему сверху человека с неприятным, тупо тоскливым выражением; этот человек, воплощающий в себе зло, не покидал больного и в последующее время. Человек этот разговаривал с больным, критиковал его жизнь, обвинял в неумении прекратить войну.

Диагноз шизофрении несомненен и в этом случае. Налицо бредовые идеи преследования. Имеется и характерное раздвоение, но оно оформлено по-особому: у больного не столько шизофреническое расщепление, сколько ощущение двойника. Больной ощущает его как зло, но это зло олицетворяет в виде человеческого существа. Позже это существо, олицетворяющее зло, распалось на большое количество враждебных ему членов какой-то шайки. В этой стадии картина приняла более обычный для шизофрении вид, но все же она отлична от банальной параноидной шизофрении. Больной не только говорил о шайке скрывающихся где-то врагов, но и видел их. Вместо обычного раздвоения у него имело место переживание двойника, причем это второе «я» борется с больным не внутри него самого, а существует самостоятельно, вне его и имеет определенный зрительный образ. Шизофренические тенденции к раздвоению, бреду преследования здесь проявляются в определенных образах по тому типу, который свойствен токсическим и органическим процессам. Явления того и другого ряда существуют не независимо, а в порядке взаимодействия. При этом они локализуются в сознании не на одном и том же уровне и неодинаково оцениваются. Характерно, что один из наших больных в период сглаживания травматических расстройств отмечал, что голова и конечности не кажутся ему больше необычайно увеличенными. Так же критически отнесся другой больной к зрительным галлюцинациям, которые стояли в связи с поражением затылочной доли и в дальнейшем течении болезни исчезли. Это надо сопоставить с возможностью критического отношения шизофреника к галлюцинациям, вызванным интоксикацией. Так бывает, в частности, с шизофрениками в состоянии делирия, развивающегося по выходе из длительного сна.

Описанные картины взаимодействия органических явлений, имеющих травматический генез, и шизофренических, несомненно, являются новыми клиническими фактами. Но они ценны не только в том отношении, что дополняют клиническую характеристику этого страдания. Тщательный их анализ представляет большой интерес с точки зрения выяснения патогенеза шизофрении. В этих случаях можно видеть, как шизофренические явления наслаиваются на локальные органические изменения, связанные с травмой, и своеобразно преломляются. Это видоизменение состоит в том, что мысленно представляемое трансформируется в конкретные формы и чувственные образы.

Шизофрения — мозговое заболевание, картина которого отражает состояние отдельных систем. При шизофрении имеет место тот же процесс, что и в рассматриваемых нами комбинированных случаях. Иначе говоря, и при неосложненной шизофрении локальные изменения являются тем остовом, вокруг которого формируются шизофренические картины.

Дальнейшие исследования в этом направлении могли бы привести к лучшему пониманию патогенеза и вместе с тем к разграничению отдельных форм шизофрении по анатомическим признакам, по преимущественной затронутости разных мозговых систем (формы, при которых имеются поражения различных отделов коры: лобного, височного, теменного и затылочного и варианты — форма с поражением диэнцефальной или стволовой области). Такое деление, естественно, было бы более рациональным, чем существующее разграничение по клинической характеристике.

Основные явления в патологии могут быть хорошо уяснены с точки зрения материалистического понимания роли воздействия внешней среды на организм. Наш великий ученый Ломоносов 200 лет назад обосновал положение, что ощущения, чувства, «идеи» являются продуктом воздействия физического мира на наши органы чувств и на наш мозг. Это, естественно, полностью относится и к патологии душевного расстройства. Нарушения психической деятельности в конечном счете всегда являются следствием внешних воздействий, хотя не исключается роль преморбидной готовности к болезненным реакциям. Но связь причины и следствия может быть различной. С точки зрения буржуазных ученых внешняя причина имеет значение только толчка для выявления эндогенного заболевания. Принимается, что последнее до того протекало в скрытой форме и стало явным в результате внешнего воздействия. Такова, например, концепция экзогенного типа реакций Бонгеффера. В нашей работе «Старые и новые проблемы психиатрии» мы показали, что лежащее в основе этой концепции отрицание какой-либо специфичности картин, вызываемых внешними вредностями, ошибочно и совершенно не соответствует данным, которые получены советскими исследователями.

При изучении инфекций и интоксикаций советскими исследователями было установлено, что наблюдающиеся при них психические нарушения дают картину, более или менее характерную для того инфекционного заболевания, которым они были вызваны. Многообразие клиники экзогений не укладывается в прокрустово ложе экзогенных типов реакций. Самое существенное заключается в том, что, по утверждению Бонгеффера, клиническая специфика зависит от особенностей «прирожденного склада», которые механически выявляются внешним воздействием. Этот прирожденный склад формируется из признаков, обусловленных моментами внутриутробного развития и наследственностью. Таким образом, в этой концепции, как вообще в буржуазной психиатрии, явно переоценивается роль наследственных моментов в возникновении заболеваний. К сожалению, до недавнего времени порочная концепция Бонгеффера имела хождение и среди некоторых советских исследователей.

Наблюдения военного времени много дают для выяснения роли почвы при формировании болезненных картин под влиянием внешних этиологических факторов. При сложности этиологии нередко подтверждается правильность принципа А.Д. Сперанского о втором ударе: последнее внешнее воздействие, вызывая свойственные ему изменения, приводит к оживлению прежних заглохших процессов. Особенно это относится к перенесенным в прошлом травмам, инфекциям и интоксикациям. Травма выявляет следы малярийной или гриппозной инфекции. То же относится к сифилису, который при наличии травмы протекает особенно злокачественно.

В клинике выделяется группа так называемых параинфекционных энцефалитов. Как известно, это случаи, когда заболевание развивается в какой-то связи с перенесенной инфекцией. Связь во времени несомненна, но отношения между обоими заболеваниями неясны. Толчком для нового заболевания обычно бывает какое-либо новое воздействие, новая инфекция, например, грипп, соматическое заболевание или травма. Термином «пара» предполагается оттенить, что новое заболевание находится в какой-то связи с инфекцией, хотя прямо не зависит от нее, протекает как бы параллельно с ней. По нашему мнению, концепция параинфекционных энцефалитов подлежит пересмотру. Инфекционисты считают, что иногда очень трудно судить, закончилась инфекция или нет. В силу этого не исключена возможность, что в некоторых случаях так называемый параинфекционный энцефалит по существу должен считаться инфекционным. Дремлющая инфекция оживает под влиянием внешнего толчка. Развивающаяся картина включает в себя и симптомы, указывающие на новую экзогению, но специфика заболевания в целом определяется первым ударом. Точное выяснение сущности таких случаев имеет большое теоретическое значение. При множественно воздействующих факторах только один из них, в данном случае инфекция, является истинной причиной заболевания.

Критическому пересмотру с современных позиций подлежат и такие коренные вопросы общей психопатологии, как галлюцинации и бредообразование.

По вопросу о сущности галлюцинаций на протяжении почти двух столетий существовали главным образом две теории: согласно одной из них, галлюцинации представляют собой измененные ощущения, согласно другой — интенсифицированные представления. Вундт, оказавший в свое время большое влияние на наших психологов и психиатров, был сторонником теории интенсификации представлений. Материалистическая же точка зрения учитывает роль ощущений и в этом случае. Естественно, что И.П. Павлов был против теории интенсификации. Об изменении состояния сенсорных центров при галлюцинациях пишут и многие зарубежные исследователи, но они не оценивают должным образом роли ощущений. Американские авторы опубликовали много работ о результатах электроэнцефалографического исследования больных с делириями. При оценке этих исследований нужно учитывать теоретическую позицию авторов. Это психофизический параллелизм, т.е. признание независимости субъективного от объективного или даже обусловленности второго первым. Соответственно этому изменения электрофизиологической активности описываются этими исследователями суммарно, без обращения должного внимания на их характер, локализацию по корковым полям, на связь с целым. Советские исследователи психопатологии считают, что любое патологическое явление не может быть результатом только местного раздражения, а зависит от изменений, затрагивающих весь мозг. Галлюцинации наблюдаются преимущественно в состояниях, переходных между сном и бодрствованием, и наши психиатры установили, что галлюцинаторным состояниям соответствует корковое торможение. Таковы данные В.П. Осипова и Е.А. Попова.

Для выяснения состояния сенсорных центров мы с проф. М.Н. Ливановым применили метод электроэнцефалографии и констатировали изменения в кортикальных полях, локализация которых соответствует характеру галлюцинаций. Это выявлялось особенно отчетливо при изучении случаев галлюциноза. Постоянство, однотипность галлюцинаций в этих случаях давали право предположить, что изменения электрической активности должны быть отнесены к определенным кортикальным полям. Оказалось, действительно, что в случаях с исключительно слуховыми галлюцинациями изменения электрической активности бывают элективны и находятся в соответствии с клиническими данными. Изменения отмечались главным образом в височных долях, преимущественно той стороны, на какой наблюдаются галлюцинации, носили характер повышения электрической активности с элементами заторможения, подходящими под понятие парабиоза. Применение кофеина подтверждает наличие местных изменений, влияя в то же время на интенсивность галлюцинаций. Обоснованным является заключение, что на фоне общего известного заторможения коры в отдельных ее участках имеются очаги возбуждения.

Подобных изменений электрической активности не наблюдалось в случаях психогенных галлюцинаций.

Сопоставление клинических и физиологических данных приводит к заключению, что галлюцинация — это чувственные образы, возникающие благодаря возбуждению соответствующих кортико-сенсорных центров и отражающие наиболее значимые для человека мысли, желания, страхи. Они проецируют вовне вследствие расстройства физиологических аппаратов, принимающих участие в процессах восприятия.

Роль глазодвигательного аппарата в проецировании зрительных образов вовне видна особенно в случаях, когда больные шизофренией лечились длительным сном: вследствие паралича аккомодации и отсутствия проецирования вовне, окружающие предметы кажутся надвигающимися на глаза или находящимися в самом глазу. Расстройства восприятия принимают участие и в процессе бредообразования, но здесь их роль иная.

Восприятие является начальным актом познания как в норме, так и в патологии. Но у душевнобольного познавательная деятельность изменена уже в самых истоках. Психологические исследования проф. М.С. Лебединского показали, что восприятия шизофреника носят явно патологический характер, особенно в зоне недостаточно ясного сознания ощущений. Этим объясняется привнесение шизофреником своих интерпретаций. Изменения начальных актов познания не могут не отразиться на процессе познания в целом. Между тем корифеи буржуазной психиатрии рассматривают начальные и высшие акты познания как процессы самостоятельные, друг от друга не зависимые.

Соответственно этому они рассматривают бред, в частности, шизофренический, как нечто, не зависящее от ощущений. По мнению Груле, бред шизофреника не имеет ничего общего с какими-нибудь переживаниями. Это первичный симптом, который ни откуда не может быть выведен. Но если преодолеть чисто феноменологический подход и стать на научно-материалистическую почву, можно вскрыть механизм и этого якобы ничем не объяснимого бреда. Познание не есть пассивное созерцание. Мысль — прежде всего движение, причем движение сложное, включающее в себя простые формы движения, из которых оно родилось. В мышлении, высшем акте познания, имеются в скрытом виде элементы его начального акта — ощущения. Это приложимо и к патологически рассмотренному мышлению. Сдвиги в психологии больного с бредовыми интерпретациями связаны с его измененными ощущениями. Следовательно, бред может быть «выведен»: корни его — в расстройстве низшей ступени психических функций, т.е. акта восприятия. Если он непонятен, то только потому, что не вскрыты промежуточные звенья от измененных ощущений до вполне сформированного бреда, который всплыл в сознании после длительной инкубации в подсознательной сфере.

Бред имеет в своей основе измененные ощущения и в этом отношении может быть сопоставлен с галлюцинациями. Однако это две различные формы искаженного отражения действительности: при галлюцинациях оно воплощено в конкретных образах, при бреде — в построениях патологически измененного интеллектуального синтеза.

Проблемой большого значения является взаимоотношение соматического и психического в клинике. Оно будет темой специального доклада.

Мы подвергли рассмотрению только некоторые теоретические вопросы психиатрии. Рассмотрение всей массы проблем под силу только всему коллективу наших специалистов, каким является съезд. Славное прошлое нашей психиатрии — залог того, что задача будет выполнена.

Источник информации: Александровский Ю.А. Пограничная психиатрия. М.: РЛС-2006. — 1280 c. Справочник издан Группой компаний РЛС^®