КОЛЛЕКТИВНАЯ РЕФЛЕКСОЛОГИЯ / БЕХТЕРЕВ В.М.

БЕХТЕРЕВ В.М.

Бехтерев В.М. Коллективная рефлексология.- Петроград, Колос, 1921.- С. 81–99.

О коллективе, как собирательной личности

Спенсер в своем введении в социологию, руководясь тем, что свойство целого зависит от состава его частей, высказал, как положение, что важнейшие цели человеческих обществ стоят в соответствии с главными свойствами отдельного человека, причем самое общество по Спенсеру является ничем иным, как организмом.

По О. Конту (Systeme de politique positive. Paris), общество представляет собою «личность всегда существующую», и в этом имеется известное соответствие взглядов О. Конта и Спенсера. Затем целый ряд других авторов, в т.ч. и позднейших, поддерживает сравнение общества с организмом. Но эта аналогия имеет скорее чисто внешний характер, и ныне она по существу уже оставлена, и никто не согласится с тем, что социология должна быть сведена на биологию.

Но и отрешаясь от взглядов на общество, как на организм, все же определить, что такое общество или коллектив или, как я бы предложил назвать, собирательная личность, не так просто, как кажется с самого начала.

По одним авторам здесь дело идет о группе индивидов, оказывающих друг другу те или иные услуги и вообще взаимно друг другу полезных. Этим самым вводится утилитаристический принцип в основу определения. Но Тард, признавая это определение, хотя и ясным, но ошибочным, считал бы более предпочтительным юридическое обоснование общества, в котором сообщественники суть те, которые имеют друг на друга известные права, установленные обычаем, законом или известными приличиями. Наконец, возможно было бы по Тарду установить понятие о социальной связи чисто политическое и чисто религиозное, ибо все те, которые объединены созиданием одного политического плана и которые объединяются в одно политическое тело, а также те, у которых одна и та же религия, имели бы истинное право считаться сообщественниками. Сходство политических задач и верований в этом случае по Тарду объясняется подражанием. Поэтому он определяет социальную группу, как «собрание существ, поскольку они готовы подражать друг другу или пocкольку они, не подражая друг другу теперь, походят друг на друга, поскольку общие их черты являются старинными копиями с одного и того же образца».

Как на наиболее характерную особенность общества многие социологи указывают на взаимодействие его членов. «Длительное непрерывное многостороннее и необходимое взаимодействие, устанавливающееся во всякой постоянной, а не случайной аггрегации живых существ» — вот что по Де-Роберти¹ является характерным для «общественности». Такого же мнения держится Зиммель, Новиков, П. Сорокин, отчасти Гумилович (взаимодействие групп), Гиддингс, Драгическо, Буглэ,Фулье, Грассери, Уорд и др.²

Но недостаточно говорить о взаимодействии, нужно определить еще, какое взаимодействие здесь имеется ввиду. Большинство социологов имеет ввиду в социальном явлении «психическую» природу взаимодействия. Но и «психическое» взаимодействие может быть различным. Так, например, оно может определяться взаимной пользой, общей задачей, общим интересом, общим происхождением, общей связью их на почве подражания (Тард) или взаимной борьбой и преследованием.

В этом отношении мы встречаемся с большим разноречием между авторами. Но мы не войдем в подробности этих взглядов. С моей точки зрения, обществом следует признавать всякое единение людей, взаимодействующих друг с другом, обусловленное какими бы то ни было общими интересами — политическими, экономическими, религиозными, деловыми или какими-либо иными. Мнение Тарда, что обществом следует признавать то, где предполагается сходство, обусловленное подражанием, я признаю и слишком общим, и в то же время слишком односторонним, ибо, хотя подражание и может создавать общество, но ведь подражают друг другу все, даже и лица, не образующие общества в настоящем смысле; с другой стороны, не одно подражание лежит в основе общества, но еще и разделение труда, которое также создает общество, ибо разделение труда предполагает общество, как равно и подражание, и, в сущности, без разделения труда нет общества, как нет его и без подражания.

Собирательной личностью, обществом или коллективом не может быть названо случайное скопление множества лиц в данный период времени в определенном месте. Такое скопление народа и есть сборище без всякого объединяющего начала и, т.к. каждый индивид здесь является обособленным от других, самим собой, то понятно, что о каком-либо коллективе в этом случае не может быть и речи. Дело обстоит иначе, коль скоро такая же масса лиц собирается в каком-либо месте не случайно, а привлекаемая определенной целью или определенным настроением. Здесь мы имеем уже известное объединение массы лиц одним стимулом, который и приводит к возникновению коллектива или собирательной личности. Однако нельзя забывать, что всякое случайное сборище лиц при соответствующих условиях может легко превратиться в собирательную личность или коллектив. Достаточно, чтобы кто-нибудь обратился с речью к случайному сборищу лиц и, возбудив в нем одно отношение к тому или другому общественному делу или факту, привил одно настроение или одно стремление, как случайное сборище становится собирательной личностью или коллективом, способным проявлять себя, как целое.

Так возникает толпа, служившая объектом исследования многих авторов, на Западе и у нас, в особенности же Тарда, Лобова, Сигеле, Михайловского и мн. др.

Если простое скопление людей не образует собой общества, то и взаимодействие между людьми ничуть не обеспечивает непременно единения между ними. Напротив того, взаимодействие может повести к вражде, к разъединению и даже к полному разрыву всякой связи, как это мы имеем, например, во время войн. К коллективному единству, таким образом, приводят такие формы взаимодействия, которые сближают индивиды друг с другом, а не разъединяют их.

Когда устанавливается коллективное единство при образовании общества, то для нас возникает вопрос, идет ли здесь дело о чем-либо реальном или дело идет об одном лишь названии. Целый ряд авторов (не считая старых представителей органической школы), как Дюркгейм, Гумилович, Де-Роберти, Эспинас, Фулье, Гирке и многие другие отвечают на этот вопрос вполне утвердительно. «Над индивидом есть общество, — говорит Дюркгейм, — оно не есть воображаемое и номинальное существо, а система действительных сил» («Метод социологии»).

Тард, наоборот, является противником реальности общества.

«Признаюсь, — говорит этот автор, — мне очень трудно понять, как может случиться, что, «отбросив индивидуумов, получим в остатке общество». Если отбросить профессоров, не представляю себе ясно, что останется от университета, кроме одного названия, которое не выражает ничего, если оно никому неизвестно со всей совокупностью традиций, с ним связанных. Уже не возвращаемся ли мы к реализму средних веков?». («Соц. логика». СПб. 1901. С. 2). Близки к этому взгляду и некоторые другие авторы, напр. Duprat. Из русских авторов к этому взгляду до некоторой степени примыкают П. Лавров, П. Михайловский и Н. Кареев. Эта русская школа, стоя на субъективной точке зрения, выдвинула значение личности, как высшей этической ценности, признавая ее, согласно Михайловскому, истинной социальной индивидуальностью. П. Сорокин этот вопрос подробно разбирает в своей книге «Система социологии» (т. 1, стр. 243 и след.). Он прежде всего опровергает реализм, заявляя, «что конкретная вещь не может существовать вне и независимо от ее элементов». С другой стороны «выражения: «душа общества», «душа народа», «народный дух» и т.д. фигурируют постоянно. Но значит ли это, что есть какое-то «сознание общества» или «душа общества», независимые от сознания составляющих общество индивидов или имеющие свое собственное существование, вне существования индивидуальных душ? Ответ дает метод вычитания. Отнимите от этой коллективной «души общества» «души» всех составляющих его индивидов, вычтите из «социального сознания» сознание всех его членов, бывших и сущих, и получите пустое место.

Против «самосознания» общества, приписывающего ему процесс мышления, отличный от мышления отдельных индивидов, высказывается и Гиддингс (Giddings,The elements, 119).

Но, с другой стороны, П. Сорокин восстает против Тарда и не признает его тезиса, что в обществе нет ничего, что бы не содержалось в индивидах. Понимая «общество, как совокупность взаимодействующих индивидов», автор находит, что взаимодействие и есть то новое условие, которое превращает сумму индивидов в коллективное единство. В этом случае и создается «ряд свойств, явлений и процессов, которых нет и не может быть в сумме изолированных индивидов». Но общество существует не «вне», и «независимо» от индивидов, а только как система взаимодействующих единиц. Мы уже говорили ранее, что взаимодействие не есть единство и при взаимодействии путем вражды мы получаем не единение, а разъединение. О взаимодействии можно говорить, как о сущности социального процесса, но не как об обязательном условии создания единства, лежащего в основе общества. Правда, в каждом обществе происходит борьба, но пока эта борьба не приводит одну сторону к разрыву с другой, единение еще поддерживается в том или ином отношении, и, следовательно, мы мыслим общество борющихся партий в одном общем коллективе, но немыслимо представить себе такое единство, где одна сторона вполне оторвана от другой, и в то же время обе взаимодействуют борьбой не на живот, а на смерть.

Некоторые (Тард, Лебон, Сигеле, Михайловский, Резанов и др.) склонны понятие толпы или «психологической толпы» распространять на все виды скопа людей, так или иначе объединяемых между собою.

Но обозначение различных коллективов одним общим названием — «толпа», как это делают вышеуказанные авторы, нельзя признать удачным, ибо это противоречит установившимся терминам и связанным с ними понятиям. Так, напр., А.С. Резанов, автор статьи «Армия и толпа», говорит: «представителями психологической толпы могут служить стадо, митинг, полк, театр, конгресс, парламент и т.п., и т.п».

Замечу здесь, что деление Тардом толпы на мужскую, женскую, юношескую, старческую, а также по ее отношению к окружающему — на ожидающую, любопытствующую, внимательную, очарованную, манифестирующую, любящую, ненавидящую, праздную, печальную и т.п. также не выдерживает никакой критики, ибо, за исключением пола и возраста, один и тот же коллектив может испытывать поочередно превращения во все эти виды толпы в течение каких-нибудь нескольких часов времени, не утрачивая главных основ своей организации.

В результате такого общего обозначения толпой всякого коллектива получается такая путаница, из которой трудно вообще выбраться. Так, напр., тот же Тард парламентским собраниям уделяет совершенно особое место, признавая их за «сложные и противоречивые толпы, толпы так сказать двухголовые, как бывают уроды с двумя головами». С другой стороны академии, по взгляду автора, — «суть коллективы взаимно влияющих индивидов, а не корпорации, основанные на сотрудничестве». Далее театральная толпа, по взгляду Тарда, представляет собою «не постоянную толпу, а толпу наполовину, в виду сидячего положения отдельных личностей, ее составляющих».

Вообще Тард при всех его заслугах большой путаник в определениях и было бы ошибкой в этом отношении за ним следовать.

Мы не войдем здесь в суждение по поводу разделения коллективов, признаваемых другими авторами. Скажу лишь, что я по существу не согласен в этом отношении ни с Тардом, ни с Г. Лебоном, ни с Сигеле, ни с другими авторами, да и критика их разделения имеется в некоторых работах последующих авторов (см. напр. А.С. Резанов «Армия и толпа»). Я думаю, что было бы правильнее обозначить отдельные коллективы определенными названиями, которые уже в себе содержали бы указания на различие отдельных коллективов.

В этом отношении собственно толпой мы можем называть скопление лиц, вызываемое каким-либо временно возникающим поводом.

Эта толпа может быть недостаточно организованной, если в ней не устанавливается какого-либо порядка для целей объединения ее действий, и толпа может быть организованной, когда в ней возникает условие более или менее строгой подчиненности одному лицу, как ее вожаку, или даже нескольким индивидам в лице президиума, как бывает на сходках, митингах и т.п. Вожаки уличной толпы, конечно, являются руководителями лишь на то или другое время, ибо даже при осуществлении какого-либо действия толпы вожаки могут сменяться, и иногда то, что толпа выполняла под влиянием одного вожака, она оканчивает под влиянием другого вожака. Дело в том, что каждый вожак выдвигается в толпе, пользуясь объединением ее под тем или иным лозунгом.

Ясно, что в самом принятии толпой вожака уже проявляется активная роль толпы, как бы утверждающей выбор своего руководителя.

В других случаях скопление лиц происходит с определенной целью; но эта цель предопределяет пассивную роль самого собрания, которое может слушать или смотреть и, самое большее, знаками одобрения или неодобрения определять свое отношение к тому, что ему показывают или что заставляют его слушать. Такое скопление, неорганизованное внутри себя, но организованное в своей цели, мы называем публикой, которую мы видим в театре, концертах, на лекциях, на литературных вечерах, в молитвенных храмах и т.п.

В третьих случаях мы имеем скопления лиц также с определенной целью, но эти скопления не проявляют пассивного отношения к той цели, которая их привлекает в одно место, а выявляют свое отношение к предмету их объединения в форме заключения, решения или резолюции, в форме приговора или постановления, благодаря чему в таких скоплениях каждый член может заявлять свои индивидуальный взгляд, для чего устанавливается в таком скоплении определенный порядок, обсуждения через выборных лиц. Такие скопления мы называем собраниями. К этим собраниям должны быть причислены парламенты, соборы, конгрессы или съезды различные общества, присутствия, советы, комитеты, комиссии, кружки, суды и т.п., из которых каждое собрание имеет те или иные особенности внешнего и внутреннего характера.

Далее необходимо выделить коллективы с согласованной деятельностью, как рабочие артели, кооперативы, фабрики, монастыри, банковые общества и т.п.

Таким образом, мы можем различать неорганизованный коллектив — уличную толпу — и организованные коллективы в виде публики и организованные же рабочие кооперативы, как три различных по внутреннему содержанию формы собирательной личности.

Но имеются еще особые формы коллективов, которые не вмещаются в вышеуказанные рамки. Один из этих коллективов основан на обучении старшими младших, это — детские сады, учебные заведения, мастерские и т.п., которые могут быть обозначаемы общим именем «школы».

Другой коллектив является уже в результате обучения к действованию целым коллективом. Сюда следует причислить войска, гимнастические общества, танцующее общество, оркестры, хоры, общественные игры, воровские шайки т.п. Таким скоплениям можно дать общее название организованных орд.

Дальнейшей формой коллектива является собственно объединение лиц, связанных между собой кровным родством или в других случаях родством, хотя бы они были пространственно и разъединены. Сюда должны быть причислены семья, род, племя, народ, сословие, каста, секта, партия, класс, профессия, круг читателей, церковь и т.п. Такие коллективы могут быть названы в первом случае родовыми или племенными, а во втором случае — корпоративными, союзами.

Наконец имеются коллективы, связанные лишь более или менее общими взглядами, хотя бы они и не находились в более или менее тесном общении друг с другом. Такие коллективы могут быть названы миром или средою. Дело идет здесь о коллективах, имеющих лишь свои более или менее общие воззрения и даже свои обычаи, представляя тем самым реальный, хотя физически и неуловимый коллектив, создающий т.н. общественное мнение. Таким коллективом, напр., является литературный мир, военный мир, врачебный мир, педагогический мир, и объединяющий их всех общечеловеческий мир. Наконец, большие и сложные коллективы, связанные одним общим высшим исторически сложившимся установлением с определенными прерогативами власти и определенной организацией, получают название государства.

Таким образом, необходимо различать по характеру следующие коллективы: толпа, публика, собрания, рабочие кооперативы, школа, организованные орды, родовые и корпоративные союзы, мир и государственный коллектив. Более детальная характеристика всех этих коллективов здесь излишня, ибо и сказанного достаточно для уяснения различия их друг от друга.

Сущностью всякого коллектива является его объединение, которое, как видно из предыдущего, может быть, независимо от степени этого объединения, неодинаковым и по характеру. Так, объединение может выражаться общим настроением, общим наблюдением, общим обсуждением и общим решением, общими взглядами и общим действием. Одним из важных объединяющих условий является организация коллектива. Я не согласен с теми авторами, как Эспинас, которые под организацией понимают подчинение. Несомненно, что подчинение предполагает организацию, но оно, как понятие, не отождествляется с последней. Подчинение есть отношение к власти, а организация есть установление связи и порядка.

Благодаря установлению связи и порядка, всякий коллектив есть как бы своего рода собирательный организм, который имеет свою историю, ибо при известных условиях он зачинается, растет и развивается и затем, после более или менее долгой или недолгой жизни, распадается и умирает, часто превращаясь в другие формы коллектива.

Как собирательный организм, коллектив имеет свое настроение, свою наблюдательность и восприимчивость, свои взгляды, свое суждение и свои действия, которые часто не совпадают во всех частях по своему характеру с такими же проявлениями отдельных личностей, входящих в коллектив.

В заключение заметим, что коллектив, как собирательный организм, живет и существует за счет индивидуального организма, ибо личность всегда в той или иной мере подавляется толпой, собранием, корпорацией, всякого рода общественной и государственной организацией, и чем теснее сплочение коллектива, тем меньше места проявлению отдельной личности. Так, в дисциплинированных войсках подавление личности достигает наибольшей степени, наименее это подавление личности обнаруживается, по-видимому, в научных собраниях, ибо научные вопросы не подлежат даже коллективному решению путем голосования.

Общество, подобно живому организму, не есть нечто недвижимое, а представляет собой подвижное равновесие; оно постоянно движется медленно или быстро в том или ином направлении. И Тард не без основания оттеняет, что «общества живут до тех пор, пока они прогрессируют» (Тард «Соц. логика», стр. 171).

Вместе с тем общество является созидателем социальных фактов, таких как язык, общие понятия, религия, обычаи, кодекс и т.п.

Однако понятие об обществе, как об организме, скорее, представляет собой не что иное, как метафору, ибо учение об обществе-организме ныне, как мы говорили выше, не разделяется большинством авторов.

По словам Тарда («Соц. логика», стр. 153), «метафора органического общества, столь подробно изложенная во 2 томе сочинений Герберта Спенсера, которая была принята только условно и, кажется, потом была отвергнута, была снова взята, выяснена и как будто подтверждена Рене Вормсом в его докторской диссертации под заглавием «Организм и общество». Доводя до крайних пределов это предложение, до его summum ясности и точности, он, как и Новиков, в своей столь интересной книге «Социальное сознание и воля», способствует тому, что избавляет от него науку, не замалчивая ни одного из возражений, каким оно подвергалось».

Всякое, вообще, общество, как собирательная личность, имеет свою индивидуальность, в зависимости от умственного уровня его сочленов, от их профессии, от их служебного положения, далее от того цемента, который связывает отдельных членов в одно общество, и, наконец, от племенных особенностей.

Отсюда очевидно, что собирательная личность в различных общественных и народных собраниях представляется неодинаковой также и в зависимости от общей объединяющей их цели.

Какой бы формы и какого бы состава не были те или другие собрания, являющиеся предметом исследования коллективной рефлексологии, они всегда обнаруживают совместную деятельность, без каковой они являются сборищем отдельных лиц, не имеющих между собою ничего общего.

Таким образом, собирательную личность представляет собою всякая вообще толпа, общественное собрание, заседание советов, театральная публика и т.п., иначе говоря, все виды собраний, объединенных тем или другим настроением, той или другой целью или действием и т.п., безразлично — будет ли все это определяться каким-либо случайным событием, предписаны ли цель или действие уставом или установлены обычаем, или каким-либо иным образом.

Один из ярких примеров собирательной личности представляет собою уличная толпа, объединяющаяся по какому-либо случайному поводу.

Всякая вообще толпа представляет собою сборище лиц, прежде не имевших друг с другом ничего общего и объединившихся по какому-либо внешнему поводу, возбуждающему одно и то же отношение у многих лиц. Благодаря объединению своих членов, толпа представляет собою всегда нечто целое, одну собирательную личность, в которой составляющие ее отдельные лица как бы стушевываются. Это объединение толпы происходит, конечно, не сразу, но почти всегда с необычайной быстротой.

На митингах объединяющим фактором, кроме внешних поводов, возбуждающих определенное отношение, является и самый предмет обсуждения. Поэтому, хотя на митингах могут раздаваться речи различного содержания, но, тем не менее, предмет обсуждения является общим для всех, благодаря чему на митингах создаются объединяющие многих одинаковые лозунги, а нередко поддерживается этим и одно общее настроение. Лица, не объединяющиеся в этих собраниях и стоящие к ним в резкой оппозиции, обыкновенно остаются пассивными или оставляют заседание и, следовательно, не мешают ходу дел в подобных собраниях.

В общественных, научных и служебных собраниях общая умственная работа определяется известною целью, например выяснением положения, исканием истины или регулированием государственной жизни. В общественных и политических союзах дело идет о собраниях, цель которых определена заранее и указывается писаным уставом, налагающим требования на лиц, входящих в союз или сообщество. В коммерческих собраниях целью является успех того предприятия, которое дает почву для собрания, и т.п.

Границы собирательной личности могут, конечно, расширяться до целых городов и стран, население которых сплачивается одними общими интересами. Поэтому мы можем говорить о московском обществе, о кавказском обществе, о польском обществе, о русском обществе или русских общественных кругах. В таких крупных общественных единицах дело идет, конечно, об объединении главным образом путем печати и взаимоотношения отдельных групп, но сущность дела от этого мало меняется, т.к. везде и всюду дело идет о больших или малых общественных группах, спаянных теми или другими общими интересами, той или другой целью.

Еще более обширную общественную группу представляет собою народ.

Казалось бы, что народ представляет собою нечто столь пестрое, что об единстве его трудно и говорить, а между тем не подлежит сомнению, что тот или другой народ живет в каждый данный момент общими интересами, переживает более или менее общее всем настроение, волнуется одними и теми же чувствами, возбуждается более или менее одинаковыми общественными идеалами и живет одними и теми же общественными стремлениями, создавая одну общую культуру. Эта общность духовной жизни в каждом данном народе слагается исторически, благодаря целому ряду условий экономических, политических и этнографических, и обусловливается единством культуры, единством общественно-экономических интересов и единством исторических судеб в период совместной жизни.

Наконец, наиболее обширную группу представляет собою все цивилизованное человечество, имеющее общие интересы населения земного шара и руководимое общечеловеческими руководящими принципами.

Без сомнения, может быть поставлен вопрос, составляют ли такие большие группы, как население тех или других стран или государств или даже всего цивилизованного человечества, предмет коллективной рефлексологии. Здесь мы имеем сообщества, хотя и связанные одними интересами, но почти лишенные возможности иного общения друг с другом, кроме печати.

Очевидно, что здесь не может быть тех условий, как в обыкновенных собраниях, и, следовательно, здесь не все применимо из того, что относится к сообществам и собраниям, где господствует устная речь. Тем не менее, не подлежит сомнению, что и в таких больших сообществах дело идет о группах, обнаруживающих известное общественное настроение, выливающееся в печати и в отдельных собраниях. Равным образом, этими большими группами путем печати и отдельных собраний обсуждаются и критикуются события и создаются резолюции, которые являются собирательными решениями многих групп или отдельных обществ данной страны или государства. Таким образом, и здесь мы имеем дело с материалом коллективной рефлексологии, но материалом несколько иного рода, нежели в случаях обыкновенных собраний. Если государство есть собрание людей, связанных известными установлениями, то, следовательно, к нему применимы те же законы, что и к малым собраниям. Это легко может быть прослежено на малых государствах с одним сплошным населением, где не имеется племенной розни. В тех же случаях, где государство составляет целый конгломерат народов, там собственно коллективу уподобляются племенные группы, живущие одними и теми же интересами; но независимо от того и в решениях вопросов общего характера, касающихся всего разноплеменного населения такого государства, содержится материал, служащий предметом изучения коллективной рефлексологии.

Особенностью больших групп является, между прочим, то, что все процессы соотносительной деятельности здесь протекают медленнее, ибо огромные массы лиц вообще более косны; к тому же и способы объединения их деятельности (печать, отдельные собрания и пр.) более сложны, хотя при развитых формах самоуправления и при свободе собраний объединение таких масс происходит много быстрее, чем при иных условиях.

Тем не менее, и здесь мы встречаемся с массовым подъемом настроения активных элементов общества, и с их угнетением, и с общественным возмущением, негодованием и протестами, и с коллективным умом целых народностей, как он отражается в повседневной печати и в литературе, а также в решениях общественных вопросов, и, наконец, с активными проявлениями, выражающимися в тех или других заявлениях или требованиях отдельных групп, поддерживаемых или неподдерживаемых представительством всего народа.

Итак, здесь имеются все элементы коллективной соотносительной деятельности, а потому они должны также служить материалом для коллективной рефлексологии.

Но, как мы знаем, есть формы социальной деятельности, где дело идет о слуховых и зрительных воздействиях, возбуждающих живую реакцию со стороны слушателей и зрителей, не призванных, однако, к активному участию в собраниях. Это — публичные чтения, концерты, театры, зрелища и т.п.

Здесь дело идет, собственно, о коллективном впечатлении и о развитии настроения в массе лиц, подобно тому, как в индивидуальной жизни чтение книги дает известный ряд впечатлений и создает настроение читающему или слушающему лицу. Естественно поэтому возникает вопрос, относятся ли эти явления к предмету коллективной рефлексологии?

В вышеуказанных собраниях мы имеем публику, которую объединяет зрелище, и, хотя здесь взаимообщение между членами является лишь косвенным, тем не менее нетрудно убедиться, что объединение в театральной публике, созерцающей то или другое зрелище, или в публике, слушающей концерт, устанавливается благодаря общему воздействию зрелища или концерта и возбуждению одних и тех же реакций. Поэтому, хотя слушатели и зрители в этих случаях являются пассивными участниками собрания, но, в сущности, они здесь объединены одним общим интересом, обнаруживают сходственные реакции и возбуждаются более или менее одинаковыми воздействиями и, наконец, совместно заявляют одно и то же отношение к действиям на сцене или на эстраде знаками одобрения или неодобрения. В виду этого не может быть никакого сомнения, что эти собрания также являются материалом для коллективной рефлексологии.

Если дело идет о чтениях с прениями, то мы имеем уже собрание не только воспринимающее, но и рассуждающее, следовательно, проявляющее не только свое общее настроение, но и свой коллективный ум.

В собраниях же, где принимаются по поводу прочитанного и сделанных обсуждений еще и решения, мы имеем проявления не только коллективного сосредоточения и коллективного настроения, но и коллективного ума в форме коллективных постановлений.

В собирательной личности каждый отдельный индивид, как мы знаем, более или менее стушевывается в массе, поскольку он не проявляет себя выразителем мнений отдельной группы лиц или не является вожаком всего собрания.

Однако общество или коллектив, действуя всегда, как целое собирательное, не уничтожает роли каждой составляющей его единицы, ибо последняя влияет на общую равнодействующую, по которой движется коллектив. Чем сильнее в социальном отношении личность, тем более она направляет равнодействующую в определенную сторону. Это может продолжаться до тех пор, пока не произойдет конфликт между личностью и коллективом, который может привести либо к взаимным уступкам и примирению, либо к разрыву. Так, между прочим, в период революции происходит смена общественных деятелей в силу того, что коллектив направляется как бы стихийно в известном направлении, которое не соответствует уже стремлениям их руководителей, в силу чего последние мало-помалу теряют почву под ногами и должны отойти в сторону. Впрочем, это явление наблюдается не в революционное только время, но и в самое обычное, причем конфликт в этих случаях происходит не только от самого коллектива, но и от каких-либо обстоятельств, связанных с самою личностью в качестве руководящего деятеля. Такая точка зрения примиряет существующие по этому поводу не вполне согласные взгляды в литературе.

Из вышесказанного ясно, что для того, чтобы влиять на толпу или коллектив, нужно иметь дело прежде всего с ее вожаками, и только в случае сговора с ними можно при их участии воздействовать на толпу в желаемом направлении.

Каждый коллектив, как мы уже говорили, имеет свою индивидуальность, проявляющуюся в особом характере его стремлений, меняющихся, впрочем, с течением времени.

По Тарду, «некоторые народы, проникнутые нравственными и религиозными стремлениями, по существу своему миролюбивы и только с сожалением пускают в дело оружие; другие же в интересах своего религиозного или морального прозелитизма проявляют настоящий военный фанатизм или, лучше сказать, что одно и то же общество, оставаясь все время верным своему стремлению, но одному и тому же направлению, бывает поочередно воюющим или работающим, воинственным или промышленным. Египет, обыкновенно мистический или промышленный, становился время от времени, как при Рамзеях, воинственным и завоевательным, нисколько не теряя при этом своего мистицизма; ислам теперь миролюбивый, был когда-то глубоко воинственным. Афиняне, нация по преимуществу эстетическая, долгое время любили войну, так сказать, с художественной точки зрения; позднее все же оставаясь художниками, они, к сожалению, слишком возлюбили мир во что бы то ни стало. Никогда не существовало нации более торговой и в настоящее время более миролюбивой, нежели Голландия; в XVII веке не было нации более воинственной». («Соц. логика»; С. 246).

Если мы зададимся теперь вопросом, что, собственно, приводит к развитию и установлению коллектива, то должны будем иметь в виду прежде всего социальный инстинкт, приводящий даже животных одного и того же вида к совместной жизни стадами.

Люди более или менее одинаковых взглядов естественно сближаются между собою, точно также люди сходственных характеров и темпераментов имеют взаимное влечение друг к другу. Само собой разумеется, что и принадлежность к одной и той же профессии создает достаточно общих интересов, сближающих людей друг с другом.

Другим стимулом к образованию коллективов является взаимная нуждаемость индивидов, хотя бы и несхожих между собой, и дарвиновский естественный отбор, который обусловливает необходимость объединения сил для целей нападения и защиты, ибо выигрывают те из индивидов, которые обнаруживают склонность к сообществу с указанными целями, все же остальные должны подлежать вымиранию. Третьим стимулом является установляемый мною социальный отбор, состоящий в социальной поддержке соответствующих интересам коллектива сочленов, хотя бы и физически слабых. Это приводит к развитию и воспитанию социальных склонностей в отдельных индивидах, что и поддерживает социальную связь коллектива, передаваемую преемственно потомству путем социальной наследственности³.

Заметим при этом, что всякое общество существует до тех пор, пока оно оправдывается жизненными условиями. В этом отношении нельзя не иметь в виду закона самодостаточности всякого политического сообщества, установленного еще Аристотелем⁴.

В отношении своей соотносительной деятельности коллектив, как мы уже говорили, не может быть отождествляем с простым скопом отдельных лиц; он всегда имеет свою цельную физиономию, которая представляет коллектив, как целое. Лучше всего это может быть показано на уличной толпе.

«Психология толпы, — говорит Г. Лебон («Психология социализма», стр. 51–52), совершенно не то, что психология индивидуальных элементов, ее составляющих»… «в душе толпы зарождаются побуждения, как идеи, исшедшие из высших слоев народа путем целого ряда произвольных эволюций, прививаются, в конце концов, к душе толпы и живут в ней скрытой, растительной и могучей жизнью». «Тогда и только тогда они делаются ходячими мнениями и почти непоколебимыми убеждениями, основными факторами религии, переворотов, реформ и цивилизации. Толпа — это наследная почва, в которой коренятся все наши метафизические, религиозные, политические и социальные миросозерцания, и ее нужно хорошо знать.»

Толпа, как коллектив, отличается «моноидеизмом» особою впечатлительностью, необычайной возбудимостью, переходящей часто в жестокость, легковерностью, крайним безрассудством, рефлективностью в действиях, недостатком стойкости, поразительной изменчивостью, относительно малой дифференцированностью и стадной подчиненностью своему вожаку, обусловленной ее повышенной внушаемостью и склонностью к подражанию.

В числе специальных свойств, характеризующих толпу, мы встречаем, например, такие: «импульсивность, раздражительность, неспособность обдумывать, отсутствие рассуждения и критики, преувеличенную чувствительность и т.п., которые наблюдаются у существ, принадлежащих к низшим формам эволюции, как-то у женщин, дикарей, детей». (Г. Лебон, Психология народов и масс, стр. 173).

«Толпа легко становится палачом, но также легко идет и на мученичество. Из ее недр лились те потоки крови, которые нужны были для того, чтобы восторжествовала какая-нибудь вера» (там же, стр. 175).

Численность толпы является причиной уверенности в своем могуществе и в своей безответственности.

Податливость внушению и легковерие объясняется по Лебону выжидательным вниманием и отсутствием критики.

В связи с этим, обычными искажениями, которые свойственны воображению людей, объясняются легенды; в распространении же их играет роль и зараза.

Легковерие толпы иллюстрируется следующим примером, заимствованным из Г. Лебона («Психол. народов и масс», стр. 181): одно время были «все газеты переполнены рассказами о двух маленьких утопленницах, вытащенных из Сены. По крайней мере около дюжины свидетелей признали личность этих детей самым категорическим образом. Все их показания были так согласны, что в уме следователя не могло возникнуть никакого сомнения и он написал уже свидетельство о смерти, но в тот момент, когда хотели хоронить утопленниц, обнаружилось, что предполагаемые жертвы живы и только чуть-чуть похожи на утонувших». Уверение первого свидетеля очевидно создало иллюзию и в других, которая таким образом распространилась на целый ряд свидетелей.

В другом случае в числе прочих даже мать ребенка поддалась такому же внушению. Вот как об этом случае передает Eclair 25 апреля 1895 г. Ребенок узнал в мертвом своего товарища, но это была ошибка, вызвавшая тотчас же целый ряд подобных же ошибок, причем произошла следующая удивительная вещь: одна женщина, увидев труп ребенка, воскликнула: «ах, боже мой, это мой ребенок!» Посмотрев ближе, она заметила шрам на лбу и сказала: «Да, это мой бедный сынок», пропавший в июле месяце. «У меня его похитили и убили!» Женщина эта была привратницей в улице Дюфур и называлась Шавордэ. При появлении ее зятя, который без всякого колебания объявил: «вот маленький Филибер», несколько обитателей этой улицы также признали в мертвом ребенке Филибера Шавордэ и даже его собственный учитель, заметив медаль, признал в мертвеце своего прежнего ученика. И что же! Соседи, зять, школьный учитель и мать — все ошиблись. Шесть недель спустя личность ребенка была окончательно установлена: оказалось, что это был ребенок из Бордо, «там убитый и привезенный дилижансом в Париж».

Повышенную внушаемость толпы поясняет следующий пример:

В одном народном театре, где всегда игралась серьезная драма, «актер, изображавший изменника, подвергался постоянной опасности при выходе из театра и его должны были охранять, т.к. зрители, возмущенные его воображаемыми преступлениями, готовы были растерзать его» (Г. Лебон, «Психология народов и масс»,стр. 202).

В своей «Психологии народов и масс» Г. Лебон последовательно рассматривает следующие стороны толпы: 1. Импульсивность, изменчивость и раздражительность. 2. Податливость, внушение и легковерие. 3. Преувеличение и односторонность чувств. 4. Нетерпимость, авторитетность и консерватизм идей, рассуждение, воображение, влияние рас, традиций, степени образования и воспитания. Но нам нет надобности увеличивать выдержки из сочинения 'того очень тонкого наблюдателя, ибо можно опасаться внушающего влияния его мыслей на читателя, не всегда, однако, заслуживающих полного признания.

Многие авторы отмечают жестокость толпы и признают ее характерной особенностью толпы, являющейся, будто бы всегда в форме опасного многоголового зверя. Так, например, Сигеле определенно говорит, что «героизм, доблесть, доброта могут быть качествами одного индивида; но они никогда или почти никогда не являются отличительными признаками большого собрания… Толпа — это субстрат, в котором микроб зла развивается очень легко, тогда как микроб добра умирает почти всегда, не находя подходящих условий жизни».

Подобного же взгляда держится и Тард, по которому душою толпы является: «убийство, грабеж или поджог».

Далее Тэн в известном сочинении: «Происхождение современной Франции» (т. 2, Анархия), по поводу толпы во время французской революции говорит, что образ действия толпы — насилие, что вполне соответствует ее природе: все, что оказывает ей сопротивление, побивается ею».

Толпа, образованная из собравшихся случайно по зову, по тревоге, является грозной и разрушительной силой. Вошедший в толпу вдруг преображается в варвара, хуже — в первобытное животное, в кривляющуюся обезьяну, кровожадную и похотливую.

Близкого к этому взгляду держится и Случевский, когда говорит о легкой возбудимости и проявляемой в действиях жестокости, как общем свойстве толпы⁴.

К особенному ожесточению толпы приводит, по-видимому, жажда мщения, если оказанное ей сопротивление приводит к жертвам со стороны толпы. Когда толпа возымеет верх, тогда нельзя уже сказать, где будут границы ее слепого, ничем не удержимого неистовства.

Для примера можно указать на разгром юнкеров в Петрограде во время второй революции 28/Х 1917 г., которые были на стороне Временного правительства. Описания газет об этом событии были настолько мрачного характера, что мы не решаемся их здесь привести.

Не отрицая фактов, на которых построена указанная характеристика толпы, нельзя не признать все же ее односторонности, ибо отношение толпы определяется тем, что соответствует ее настроению. В одном случае толпа является жестоким зверем, в другом случае толпа способна боготворить и защищать своего кумира до последней крайности и ради него готова идти на смерть.

В этом отношении Г. Лебон стоит ближе других авторов к истине, когда он говорит, что «есть преступная толпа, но что есть также толпа добродетельная, героическая и много других». Говоря далее о разрушительной силе толпы, он замечает, что только толпа способна к проявлению «величайшего бескорыстия и величайшей преданности».

И на самом деле, сколько можно было бы отметить в этом преданности до принесения себя в жертву со стороны многих из толпы в минуту смертельной опасности, угрожающей их вожаку, чтобы не останавливаться долго на этом предмете. Да разве все революции не делались толпами, которые иногда шли на верную смерть, чтобы отстоять права народа?

По словам Г. Лебона (стр. 52), психологи видели в толпе всегда лишь «дикое животное, никогда не сытое грабежам и кровью». Но разобравшись немного в этом вопросе, мы скоро найдем, что наихудшие выходки толпы часто имели своей исходной точкой совершенно благородные и бескорыстные идеи и в конце концов толпа — скорее жертва, чем палач.

Книга под заглавием «добродетельная толпа» была бы несравненно более доказательна, чем книга под заглавием «преступная толпа». По словам автора, основным коренным отличием индивида от толпы является то, что первый почти всегда руководится своими личными интересами, тогда как толпа никогда не повинуется непостоянным, эгоистическим, но всегда общим интересам. «Героизм, самоотвержение являются гораздо чаще двигателями толпы, чем отдельного человека» за коллективной жестокостью чаще всего кроется убеждение, идея справедливости, потребность в нравственном удовлетворении, совершенное забвение личных интересов, жертва интересам общим — одним словом, совершенная противоположность эгоизму.

Однако толпе самой по себе не присущи ни преступность, ни благодетельность, но и то и другое может в ней возникнуть, смотря по тому, по каким поводам она собирается и какое направление придадут ее стремлениям ее вожаки; голодная толпа столь же эгоистична, как и всякий индивид, требующий себе куска хлеба, политическая же толпа разит все, что стоит на дороге привитых ей общественных начал нового строя, и возвеличивает своих героев. Поэтому неправ Г. Лебон, когда он говорит(I. с., стр. 53), что «эгоизм, укоренившийся в отдельной личности, — чувство совершенно чуждое толпе, именно потому, что она неспособна ни обдумывать, ни рассуждать».

Толпа не лишена инстинкта самосохранения и, следовательно, она не лишена и эгоистических стремлений. Одно верно, что когда мы имеем дело с преступной толпой, то часто совершаемое преступление имеет своими мотивами правильно или ложно понятое общественное благо; тогда как преступление индивида сравнительно редко имеет общественные мотивы; гораздо чаще здесь побудителями являются своекорыстные стремления.

В этом отношении толпа имеет как бы нивелирующее влияние на отдельных индивидов, которые не будут в состоянии быть вожаками толпы, не имеют возможности проявить в толпе свою индивидуальность никаким способом кроме, быть может, известной нумерации при подсчете голосов.

Каждый отдельный человек может быть разумен, но в толпе он часто лишен возможности протестовать, в худшем же случае он поддается влиянию толпы и сам соучаствует в ее действиях и даже в преступлении.

Нечего говорить, что высокие качества отдельной личности в толпе, не исключая ее вожаков, не могут найти благоприятных условий для своего проявления, вследствие чего толпа обычно представляет уровень значительно низший, нежели многие из составляющих ее лиц.

Кроме того, надо иметь в виду, что отдельная личность в толпе непременно поддается в той или иной мере общему взгляду, прививаемому толпе демагогическими приемами ее вожаков.

Те лица из офицерской среды, хорошо знающие свои части, пережившие русскую революцию, с которыми мне пришлось беседовать, единогласно утверждают, что, говоря в отдельности с тем или другим солдатом, нетрудно его убедить в разумном отношении к делу, но как только тот же солдат находится в толпе на митинге, он подчиняется общему лозунгу при заранее подготовленной резолюции и заявляет свое согласие с ней возгласом: «Правильно! Правильно!».

Здесь коллектив подавляет личность и не только путем внушения со стороны вожаков, но и тем, что коллектив сильнее и значительнее каждой отдельной личности. Один человек никогда не дерзает на то, на что дерзает коллектив. В народной рефлексологии это отношение выражается известной поговоркой: «на людях и смерть красна».

Но независимо от того всякий вообще коллектив подавляет проявление отдельной личности своей массой. Если установилось настроение большинства или отношение его к какому-либо факту, много ли найдется достаточно смелых, чтобы идти против общего течения.

Даже в собраниях, которые специально предназначены для обсуждения какого-либо предмета, и где обсуждение является целью собрания, после того, как мнение большинства определилось, отдельному лицу бывает трудно выступать против. Тем более это трудно сделать в уличной толпе, где обсуждения нет, а имеются лишь вожаки, которым толпа подчиняется почти беспрекословно, особенно, если вожак уже ранее снискал к себе расположение толпы.

Чем сплоченнее и однороднее коллектив, тем он больше имеет моральной силы и тем он деятельнее, и наоборот. Примером первого могут служить коммунистические партии, всегда отличавшиеся строгой дисциплиной.

Примером второго может служить партия эсеров, которая приняла чрезвычайно видное участие в февральском перевороте в России. Но затем, когда вслед за переворотом в эту партию вошла масса новых членов, даже по существу мало имевших общего с социализмом, эта партия, несмотря на огромное число членов, уже не могла играть соответствующей роли ни в Демократическом совещании, ни в Предпарламенте и даже произошел совершенно естественный раскол в этой партии, причем одна часть заняла более правую позицию, другая — более левую.

Другой пример — Московское совещание, которое оказалось бесплодным именно потому, что, будучи собрано в момент наиболее критический для русской революции, встретилось с двумя общественным течениями — цензовой и демократической группой. Последовавшее за ним и собранное в противовес ему Демократическое совещание в Петрограде, став на гораздо более радикальную точку зрения, снова кончилось неудачей, вследствие разнородности своего состава. Оно кончилось, как известно, неопределенным голосованием в отношении состава власти — коалиционного с цензовыми элементами или без цензовых элементов. Ясно, что ни то, ни другое собрание не имело моральной силы, и Временное правительство не могло руководствоваться его постановлениями.

Такою же бесплодною оказалась во время русской революции и роль Предпарламента, от которого сразу откололся большевизм. Ясно, что бывают моменты, когда коллектив не может остановиться ни на каком решении, когда партийные предложения отвергаются одно за другим и не создается одного общего решения, иначе говоря, не вырабатывается ни одной общей формулы. Это состояние может получаться преимущественно в периоды тяжелых общественных кризисов и общественного разброда.

Так было, между прочим, в Совете Республики, в котором прения по делу государственной обороны привели к такому разброду партий, что ни одна из предложенных резолюций не собрала большинства голосов в собрании.

В этом случае сами собрания переживают кризис из-за разделения голосов и перестают быть деятельными. Они либо срываются одной стороной с тем, чтобы привести их к уничтожению, либо принимают самоубийственные решения, как это было с Конвентом во время великой французской революции. Для иллюстрации мы при ведем здесь кризис Конвента в описании известного историка Тэна: «Они одобряют и предписывают то, к чему сами питают отвращение, не только глупости и безумия, но и преступления, убийства невинных. Единогласно и при громе самых бурных аплодисментов левые, соединившись с правыми, посылают на эшафот Дантона, своего естественного главу, великого организатора и руководителя революции. Единогласно и также под шум аплодисментов правая, соединившись с левой, вотирует наихудшие декреты революционного правительства. Единогласно и при восторженных криках энтузиазма и выражениях прямого сочувствия Колло д’Эрбуа, Кутону и Робеспьеру, Конвент, посредством произвольных и множественных избраний, удерживает на своем месте человекоубийственное правительство, которое ненавидится одними за свои убийства и другими за то, что оно стремится к их истреблению. Равнина и гора, большинство и меньшинство кончили тем, что согласились вместе содействовать собственному самоубийству.»

Само собой разумеется, что большая однородность собрания приводит к более определенным решениям и имеет более моральной силы, как для лиц, примыкающих к группе большинства, так и для противников, ибо первые находят в нем наиболее яркое отражение своих стремлений, вторые должны с ним считаться, как с решением более ярким и определенным, ставящим точку над i.

Половинчатые же решения в более острые периоды человеческой истории не получают моральной силы, а нейтральность в действиях вызывает недовольство и осуждение, а иногда и озлобленность не в одной какой-либо стороне, а во всех, и обыкновенно половинчатость в действиях пагубна для самих лиц, выступающих с ними.

Примером может служить роль жирондистов во время великой французской революции, роль кадетов в первой русской революции и роль викжеля (Всероссийский исполком союза железнодорожников - прим. ред.) во время второй октябрьской революции, ибо нейтральность последнего сыграла в руку большевикам, а в результате этой ролью остались недовольны как большевики, так и более умеренные элементы.

В конце концов, действия коллектива определяются его составом, уровнем развития и господствующим настроением.

Что касается состава коллектива, то в это понятие должны входить, с одной стороны, национальные особенности, характеризующиеся не столько природными особенностями организации составляющих его индивидов, сколько условиями социальной наследственности, усвоенной от предков, путем воспитания общественных традиций, взглядов, обычаев и, наконец, моральных условий среды, из которой образован коллектив. Но сверх всего прочего, определителем действий коллектива является господствующее в нем настроение, обусловленное данными обстоятельствами. Наконец, последним определителем действия коллектива является тот или другой повод, действующий наподобие вызова.

Таким образом, поведение коллектива, выражающееся его действиями, жестами и заявлениями, зависит от совокупности вышеуказанных условий и в этом отношении должно быть признано столь же закономерным, как и поведение отдельного индивида.

¹ Де-Роберти «Новая постановка вопросов социологии».- Изд. Сытина.

² См. П. Сорокин- «Границы и предмет социологии».- Новые идеи в социологии.- сб.№1. 

³ В. Бехтерев. «Социальный отбор и его биологическое значение.».- Вестник психологии 1912. Он же. «Значение гарконизма и социального отбора в эволюции организмов».- Природа окт.- 1916.

⁴ Сущность этого закона, известного под именем автархии, состоит в том, что всякое политическое сообщество проявляет свою жизнеспособность лишь до тех пop, пока оно удовлетворяет потребности

⁵ Случевский. «Толпа и ее психология».- «Книжка Недели»- 1893 г.- №№4,5.

Источник информации: Александровский Ю.А. Пограничная психиатрия. М.: РЛС-2006. — 1280 c. Справочник издан Группой компаний РЛС^®